НЕОБУЧАЕМЫЙ

— Мурашова, сядешь с Тарасовым! — распорядилась учительница математики где-то ближе к концу седьмого класса. 

— Это почему?! — по-подростковому ощерилась я. Спорить и препираться с учителем нам было не положено. Но вопросы задавать системой разрешалось и даже официально поощрялось («на местах» по большей части лицемерно, разумеется): обязательно спрашивайте, если вам что-то непонятно. 

— А вот потому! — ответила учительница. — Иди и садись. 

Даже самые бойкие из нас на открытые протесты решались крайне редко. Действовали методом тихого, но упорного саботажа. Каждый раз, приходя на урок, учительница математики видела меня на прежнем месте — у окна, рядом с моей подружкой Светкой. 

— Мурашова, пересядь! — приглушенно рычала она. 

Я подчеркнуто медленно собирала вещи в портфель и так же медленно, нога за ногу, плелась к последней парте, где в одиночестве, опустив голову, сидел Сережа Тарасов. 

Лично против Сережи я ничего не имела. Он был крупным, рыхлым, тихим двоечником и никогда не только не делал мне ничего плохого, но даже, кажется, ни разу со мной и не разговаривал. Появился он у нас то ли в четвертом, то ли в пятом классе, оставшись на второй год. 

Общался он… А с кем он, собственно, общался? — задумалась я, в очередной раз оказавшись рядом с Сережей и исподтишка разглядывая его большие, уже почти мужские руки с обведенными траурной каймой ногтями. Сережа всегда находился вне сферы моего внимания, поэтому я не вспомнила и решила, что он, наверное, общается с двумя такими же безнадежными и тихими двоечниками (у нас еще были идейные двоечники-хулиганы, а это совсем другое дело!) — Кириллом и Игорем. С кем же еще? 

После звонка, когда мы всей гурьбой ринулись в коридор, учительница раздраженно приказала: Мурашова, останься! 

«Будет мораль читать и угрожать, — подумала я. — Пропала перемена». 

— Мурашова, я могу поговорить с тобой как со взрослым человеком? — спросила учительница. Это был с ее стороны беспроигрышный ход. 

— Да, конечно, Марья Петровна, — ответила я. 

— Мне, всей школе нужно, чтобы ты сидела с Тарасовым и помогала ему. Он совершенно ничего не понимает в математике и других предметах, и никогда уже, по всей видимости, не поймет. Но нам нужно, чтобы он выпустился из школы с аттестатом за восьмой класс… 

— Короче, школе нужно от него поскорее избавиться, а за справку вас в РОНО не похвалят? — подростки часто понимают взрослость как открытый цинизм. 

Марья Петровна тяжело вздохнула и окоротила себя. 

— Тарасов и так старше тебя и твоих одноклассников, его пребывание в нашей школе лишено смысла, переводить его в другую, специальную школу уже поздно, чем раньше он окажется в жизни, тем больше у него будет шансов найти себе в ней хоть какое-то место. На экзаменах ему помогут, но нужно, чтобы он эту помощь смог понять и правильно использовать. 

— Все так плохо? — удивилась я. 

— Ты умная, хотя и неприятная девочка, — признала математичка. — Смотри сама. 

Исследовательские задачи привлекали меня с раннего детства, а эмпатия была откровенно снижена. Я собиралась стать ученым и открывать тайны природы. 

— Да, — сказала я. — Я попробую посмотреть. 

Через два дня я выяснила, что Сережа не знает таблицы умножения. Это не показалось мне особой проблемой. Я принесла в школу свой старый железный пенал, на обратной стороне которого эта таблица была напечатана, и велела Сереже смотреть по пеналу. Еще неделя ушла у меня на открытие того, что Сережа не понимает саму суть действия умножения. В этот момент мы проходили, кажется, разложение квадратных трехчленов. 

Я велела Сереже списывать все у меня, а сама продолжала наблюдать. Еще через неделю, ковыряя ногтем краску на парте, глядя в сторону и тщательно стараясь не вкладывать в свой вопрос вообще никаких эмоций, я спросила: 

— Сережа, а ты читать-то умеешь? 

— Умею, конечно, ты чего! — горячо воскликнул Сережа. — В учебниках, конечно, не понимаю ни бельмеса, но вообще умею! Я даже журналы могу! Вот Кирилл… 

— Что Кирилл? 

— Кирилл читать почти не может, только простые слова, вроде мама, папа, а если сложные, то уже все — только если догадается… 

Я посидела молча, укладывая в голове новую информацию. Пейзаж вырисовывался поистине безумный. 

— Послушай, Сережа, а вот ты на уроках-то, когда Марья Петровна говорит, хоть что-нибудь понимаешь? 

— Да что ты! Конечно, нет! — Сережа махнул рукой. — Вообще ничего не понимаю. Ну вот как будто мотор работает — и все. 

— И давно так? — я сама услышала дрожь в своем голосе. 

— Да всегда так было… Ну класса с третьего — точно. 

— И ты вот так ходишь в школу каждый день восемь лет, сидишь шесть уроков за партой, и… и… шум моторов?! Как же ты это выдерживаешь?! 

— Да не журись ты! — добродушно усмехнулся Сережа. — Я приспособился уже давно. Сижу, думаю о чем-то, вспоминаю, как с отцом на рыбалку ходили, когда я маленький был… 

— А где сейчас твой отец? 

— Умер, когда мне десять лет было. Выпил дрянь какую-то и траванулся. 

Это был уже запредельный для нас тогдашних уровень откровенности. Я испугалась и быстро вернула разговор к школьным делам. 

— И что же — ни одного учителя не понимаешь? 

— Ну почему? На труде все понимаю и делать могу. На рисовании или физкультуре — что ж там не понять? Только я это не люблю. А вот еще… помнишь, в пятом классе у нас училка по ботанике была? Недолго. Вот что она говорила, я все понимал, даже сам удивлялся. 

Я уронила голову на руки, сложенные на парте, и долго так сидела. Потом взглянула на своего соседа: 

— Ну что ж, Сережа, давай, по крайней мере, попробуем. 

*** 

В тот день моя картина мира значительно изменилась. И именно эти изменения я актуализировала 40 лет спустя, когда ко мне на прием привели четвероклассника Сережу и он сказал: 

— Учительница на уроке что-то говорит — бу-бу-бу! — а я вроде и слышу, но совсем-совсем не понимаю. Как будто в голове мотор. 

Рассказала родителям про Сережу Тарасова. Про десятки, сотни, тысячи детей, которые вот так, ничего практически не понимая, годами сидят в самых разных школах — от престижных гимназий до самых простеньких. Про американского мальчика, который, не умея читать, умудрился закончить колледж, стать учителем английского языка и 17 лет проработать в школе (потом он читать все-таки выучился и написал книгу о кошмарах своего безграмотного детства и взросления). 

Родители и сам Сережа глядели на меня круглыми глазами. Кажется, они никогда не рассматривали свою проблему с этой стороны. 

— И что же, — осторожно спросила мать. — Все вот эти дети… Они что же, по сути больные? С нарушениями? Это врожденное? Ну вот я читала же про все это: дислексия, дисграфия, дискалькулия… Одни говорят: это лечится, надо лекарства пить, другие говорят — заниматься много, а мы и так только и делаем, что занимаемся, он уже волосы начал себе выдирать и на той неделе сказал: зачем я вообще родился! А третьи — приходите в нашу удивительную школу, и за ваши большие деньги мы обеспечим вашему ребенку индивидуальный подход. У нас знакомые с похожей проблемой пошли в такую — работают только на эту школу, а толку чуть, там класс четыре человека, после каждого урока — игровая пауза на полчаса и кормят пять раз, и просто ничего не требуют, что сделал — то и хорошо, это такой гуманистический способ обучения. А четвертые говорят: вот они такие, и ничего не поможет. Тогда, может, просто отстать от него? Вот ваши же эти Кирилл с Сережей как-то сами приспособились. И тот американский мальчик. 

— Я не знаю, — честно сказала я. — Мне кажется, тут нет и не может быть универсального рецепта. Медицинские проблемы типа органического поражения головного мозга, разумеется, нужно искать и исключать. Если интеллект нормальный, надо смотреть дальше. Иногда дело просто в методике. Когда в российских церковно-приходских школах было буквенное обучение — аз-буки-веди — читать по этой методике обучались только шесть детей из десяти. Когда появилось звуковое обучение, ситуация рывком скакнула вперед. Сейчас есть дети, которые вообще не могут учиться, например, по методике Петерсон. Меняем методику — обучаются если не прекрасно, то вполне удовлетворительно. Иногда просто перехлест родительских амбиций: запихали ребенка-гуманитария в матшколу, прошло два года — и у него образовался полный завал по основному кусту предметов, он фигурально закрыл голову руками и даже не пытается уже ничего делать. Если его не плющить, быстро забрать из этой школы и честно объяснить и ему, и самим себе, что произошло, то, скорее всего, все выправится. 

Главное, мне кажется, словить вот этот момент: ребенок сидит на уроке с включенным мотором — бу-бу-бу! И такой урок не один (это со всяким бывает), и даже не один предмет… 

Если словили, то сообщить ребенку: мы понимаем, что происходит, ты не наедине с этим кошмаром, мы все вместе будем с этим работать и обязательно что-нибудь придумаем. Будем сотрудничать, а не сражаться и не закрывать глаза — вы понимаете? И твое место в этом мире однозначно существует, и мы все сделаем, чтобы тебе помочь его найти и занять, а от тебя вот прямо сейчас нужно конкретно вот это… 

Кстати, Сережа Тарасов из моего детства к концу восьмого класса уверенно отличал дополнение от подлежащего и умел решить задачу в два действия. Остальное, правда, так и списывал у меня, но даже от этих небольших достижений (ему впервые стало понятно, что именно он делает в школе) — похудел и приободрился. 

Маленький Сережа с надеждой взглянул на своих родителей. Мать встала с кресла, сделала шаг вперед и порывисто обняла сына. А я мысленно передала привет Сереже из своего детства и пожелала ему, где бы он сейчас ни находился, всяческих удач и благополучия.

Катерина Мурашова

истчоник